Андрей Ливадный - Ответный удар [= Последний из бессмертных]

Нужно будет спросить у Флоры, слышала ли она об адмирале Надырове?

Иван присел на ступеньку. Нильс кряхтя, опустился рядом. От него пахло пищевыми отходами и давно не мытым телом.

Серв тем временем уковылял в темноту на четырех уцелевших манипуляторах и теперь возился во мраке, видимо запечатывал контейнер с мусором, готовя его к транспортировке.

— Нильс, а почему ты назвал себя позором сатта избранных?

— Кичливые они. Те, кто постарше, совсем одурели от долгой жизни, правила выдумывают всякие, этикеты дурацкие, а молодежь вообще — ни рук, ни головы, одно потребительство. Все за них сервы делают, разве что с ложечки не кормят. Никчемные поколения. Не хочу с ними даже разговаривать. Все в игрушки играют, интриги там разные между саттами, бывает и руки на себя накладывают, а все от безделья и скуки беспросветной. А я наплевал на их условности. Живу, где хочу, думаю, как умею, ни к кому не лезу, но и к себе не подпускаю.

— Дом-то у тебя есть?

— А как же. И дом и машина, и слуги-андроиды. Только я там редко бываю.

— Почему?

— Там меня легко застать. Приходят из сатта, стыдят за что-то. Меня стыдят, понимаешь? Они не вспоминают, кто вел их по Дороге Отчаянья, кто отбивался от сошедших с ума, превратившихся в метаморфов людей, пока нынешние правители города дрожали, сидя в вездеходах. А теперь как же — я позор сатта, а они — избранные. Тьфу…

Таманцев слегка побледнел. Внезапно открывшаяся ему информация требовала проверки, в глазах Нильса он видел лишь муть равнодушия, усталости от жизни, перемежающуюся вспышками гнева. Нормален ли старик, — еще предстоит проверить.

В здании приглушенно хлопнула дверь, раздались негромкие голоса.

— Мне пора. — Таманцев встал. — Нильс, где тебя можно найти?

— А зачем? — С подозрением спросил Хорхе.

— Рассказываешь ты интересно. Да и я о Земле так ничего и не успел ответить.

— А я не знаю, где завтра окажусь. Город большой. Вот в коммуникаторе своем, через поисковую систему набери «Хорхе» я тут один с такой фамилией. Созвонимся. Пойду и я, а то серв все контейнеры упакует стервец.

Хорхе исчез в темноте, откуда донеслась его невнятная брань.

Иван, ошеломленный неожиданной встречей, поднялся по ступеням, открыл дверь и услышал резкие голоса разговаривавших на повышенных тонах Флоры и Дерека Келгана — главы сатта избранных.

Он не хотел подслушивать, но так вышло.

— Флора, разговор окончен. Я уже сказал — незачем было приводить с собой ребенка!

— Дерек, он не ребенок. Взрослый мужчина.

— Ой ли? — Насупился глава сатта, — сколько же ему лет?

— Тридцать с небольшим. — Голос Шодан стал сухим, как порыв осеннего ветра. — Ты, и все окружающие должны усвоить — мир, откуда он прилетел, существует в ином измерении времени человеческой жизни!

— Трудно представить. Тридцать лет — даже не юность. Младенчество.

— Знаешь Дерек, я поняла, возраст зрелого человека не всегда измеряется веками.

— Ты заблуждаешься, Шодан. Уходи сама и уведи своего мальчишку. Я не хочу, чтобы из-за своей влюбленности и горячности он тут и дальше устраивал неприятности.

— Дерек, ты не прав. Мы, естественно, уйдем. Но за нанесенное оскорбление ты ответишь.

— Неужели? И кто же привлечет меня к ответу?

— Я. — В негромком голосе Флоры прозвучала леденящая ярость.

— Будешь драться за мальчишку? Со мной? Или со всеми сразу? Лучше остынь, пока не наделала глупостей. Ты для меня — привлекательная, сексапильная девочка, не больше. Сломаю одним движением пальца, ясно? А не угомонишься — сама знаешь, во благо города я могу принимать самые радикальные решения!..

— Говори прямо.

— Я прикажу убрать тебя, дорогая. Вместе с мальчишкой. Чтобы спокойствия не возмущали.

— Ты не посмеешь… — Флора осеклась, потому что внезапно увидела Ивана, появившегося на пороге.

Он не проронил ни слова, молча подошел к Дереку, и резким движением схватил его за горло, заставив захрипеть и конвульсивно впиться ногтями в свое запястье.

— Еще что-то можешь избранный? Кроме как оскорблять женщин и угрожать? Может, попробуешь устранить нас сейчас?!

Ледяной тон Таманцев не оставлял сомнений, — еще секунда, и он окончательно сожмет пальцы.

— Я… не… хотел…

От избранного разило ужасом. Его мнемоническая аура окутывала Ивана, как зловонный запах.

Первый порыв капитана был вполне понятен и оправдан, но он все же заставил себя мыслить здраво. Люди на Роке живут очень долго. Если Флоре триста лет, то по сравнению с ней он действительно ребенок.

Дереку очень повезло — у офицеров подразделений специального назначения, призванных действовать в условиях различных миров, где бытовали порой диаметрально противоположные системы этических ценностей, воспитывали определенные рамки самоконтроля.

Таманцев лишь слегка побледнел, на его лице не читалось ни ярости, ни удовлетворения.

— Я согласен подчинятся вашим законам, но до тех пор, пока они не противоречат моим понятиям о чести и справедливости. Могу публично извиниться за неконтролируемый мнемонический всплеск.

— Не… нужно… — Прохрипел Дерек

— В таком случае ты сейчас извинишься перед Флорой. И запомни, избранный, я не по своей воле оказался тут, но раз так случилось, находиться в стороне от событий не стану. А они грядут. Если я сумел попасть на Рок, сумеют и другие. Подумай о недавнем происшествии. Ответь себе на вопрос: кто сумел дважды преодолеть Рубеж, не потревожив ни одного из ваших датчиков? Большего не скажу, пока не позовешь сам. А теперь…

Он отпустил Дерека, с силой оттолкнув его к стене.

— Извини… Шодан… — Хрипло выдавил тот, под пристальным взглядом Таманцева и, пошатываясь, будто пьяный, скрылся за дверями.

Когда Флора повернулась к нему, Иван просто взял ее за руку и тихо произнес, не давая полыхавшей в ее глазах ярости ни единого шанса выплеснуться необдуманным действием:

— Я все слышал. Просто давай уйдем отсюда.

Грудь Флоры тяжело вздымалась от сбившегося дыхания.

— Ты… Ты мог его убить!..

— Да. Но ведь я остановился. — В глазах Таманцева так же блеснула ярость. — Нас учили — у каждого народа своя мудрость, и нужно уметь проявлять терпение. Я достаточно выслушал о себе, не порываясь вмешаться.

— Тогда зачем? Зачем ты схватил его за горло?

— Не «зачем», а «почему».

— Почему? — Упрямо, яростно переспросила Флора; она еще не отошла от только что пережитого шока.

— Ненавижу, когда при мне оскорбляют женщин. А за тех, кто мне дорог, могу и убить.

У Флоры внезапно перехватило дыхание.

— Ты?…

Несколько секунд они, встретившись взглядами, смотрели в глаза друг другу.

Как легко…

Рок все-таки удивительный мир, где зачастую не нужно тратить слов…

Их пальцы сплелись, души, наконец, соприкоснулись, захлебываясь долго сдерживаемыми чувствами…

Проходит ночь.

Наступает бледный рассвет и в его лучах затихает, как утренний ветерок порыв страсти.

Флора спит. Ее дыхание ровное, едва слышное, в нем безмятежность…

Иван встал, подошел к окну, испытывая подсознательное смешение чувств: он смотрел на город, простирающийся вокруг, нисходящий исполинскими уступами утопающих в зелени уровней к стенам Рубежа, отделяющим человеческий мегаполис от иных пространств материка, и вместе с мыслями о Флоре, о личном, еще не до конца осознанном изменении, приходили и другие, острые, как бритва, откровения.

Основание города, вырезанное из монолита горных пород, как и стены Рубежа, создано не людьми, — у колонистов, появившихся на Роке в эпоху Великого Исхода, не было ни техники, ни технологий, чтобы изменить формы горного хребта, в соответствии с архитектурным замыслом.

Планета таила загадку, покрытую мраком времен. Отрешиться от вопросов, возникающих при взгляде на поистине циклопические сооружения, капитан Таманцев не мог. Разговаривая с Флорой, он чувствовал, — для поколений, родившихся тут, окружающее уже не несет вопиющей загадки, оно всего лишь привычная данность, но как поступать ему — человеку со свежим взглядом?

Ладно бы только город и Рубеж, — думал Иван, наблюдая как солнечные, лучи, вырвавшись из-за ломаной линии близкого горизонта, озарили сиянием умытую утренней росой зелень,

Ранним утром мысли кристально-чисты.

Бессмертие. Во что оно превращает душу? Сегодня ночью он увидел лишь маленькую частицу жизни города, услышал и отчасти почувствовал людей с тысячелетним опытом.

Где же их мудрость? Где чувства, выкованные веками? Или подлец и трус останется таковым, сколько жизни ему не отмерь?

Надменность одних, добровольное одиночество других, интриги, страх, — липкий страх при любом изменении привычного окружения — ужас перед физической смертью, нежелание понимать что-то новое.